Убить пересмешников!

С античных времен человечеству было известно две разновидности юмора, точнее говоря, комического: собственно юмор и сатира.

Вопреки распространенному мнению, первый не обязательно добрее второй; юмор может быть и черным, и жестоким. Тем не менее, цель всякого юмора, от самого добродушного до самого мрачного, одна — просто посмеяться над тем, что смешно. Никаких других целей, в том числе кого-то обидеть или с чем-то бороться, юмор не преследует; если кто-то и обижается на определенные шутки, то это лишь побочный эффект, но никоим образом не задача юмориста.

Сатира — дело другое.

Целью сатиры является не просто смех, но высмеивание; сатира — это всегда оружие, направленное против определенного врага.

В качестве врагов могут выступать как конкретные личности (или группы таковых), так и явления или качества человеческой натуры — но, в любом случае, беззлобной и необидной сатира быть не может, иначе это уже не сатира, а ее бездарная имитация (столь любимая боящимися настоящей критики тоталитарными режимами и идеологиями).

Тем не менее, хотя главные качества сатиры — острота и язвительность, это не освобождает ее от необходимости быть смешной. В противном случае она вырождается просто в ругань.

Наше время, однако, породило третью категорию, отличную как от юмора, так и от сатиры. Имя ей— стеб.

Может показаться, что это слово — не более чем жаргонное наименование давно известного явления. Но на самом деле новый термин появился не случайно — точного литературного аналога понятия «стеб» не существует, поскольку не существовало прежде и самого явления.

Стеб — это не юмор, не смех над тем, что просто смешно само по себе. В то же время, при всем своем глумливом характере, стеб качественно отличается и от сатиры.

Сатира, даже самая едкая и беспощадная, в основе своей конструктивна. Объективно говоря, сатира отнюдь не всегда борется за правое дело — у самых отвратительных режимов есть свои сатирики, как отрабатывающие пайку, так и искренне верящие государственной пропаганде. Но, тем не менее, сатирик всегда не только против, но и за. Это «за» неявно, но оно подразумевается со всей очевидностью.

Если сатира направлена против коррупции и воровства, значит, она за честность. Если против глупости и некомпетентности, значит, она за ум и профессионализм. Если против тирании, значит, она за свободу. Если против определенной политической системы — значит, она за другую систему, которую сатирик считает лучшей; мы можем с ним не соглашаться, но, тем не менее, четкое следование принципу «критикуя — предлагай» у сатиры присутствует всегда. Проще говоря, сатира — это всегдаглумление над пороками ради добродетелей(по крайней мере, с точки зрения того, что считается пороками и добродетелями в определенной системе ценностей).

Стеб же — это глумление над добродетелями. Над умным, над серьезным, над искренним, над красивым и т.д. и т.п. Сатирик высмеивает низкое — стебушник «опускает» высокое.

Стеб абсолютно деструктивен, никакой осмысленной альтернативы он не предлагает и не может предложить. Если сатирик всегда в состоянии внятно объяснить, почему и ради чего он обрушивается на свои мишени, то стебушник просто пожмет плечами: «Да так, постебаться захотелось». А скорее всего — попытается «обстебать» и самого задающего вопрос, саму идею о том, что у действия должна быть разумная причина и цель.

Больше всего стебушник боится показаться «пафосным», а проще говоря, элементарно серьезным, имеющим и отстаивающим какие-то твердые взгляды и убеждения.

Отсюда понятно, что стеб в принципе не способен предложить какую-то, пусть даже извращенную, систему ценностей — он отрицает это понятие, как таковое.

Показательно, что стеб, собственно, даже и не смешон.

Что лежит в основе комического, что делает смешное — смешным? Ключевое понятие тут — неожиданное несоответствие. Это может быть, в частности, несоответствие между формой и содержанием (к примеру, когда правила грамматики излагаются безграмотным языком), между стилем и контекстом (скажем, нарочитое употребление архаизмов в рассказе о современных событиях или научных терминов — в бытовой сценке), между привычным текстом и новым смыслом (на этом строятся пародии), между разными значениями похожих по звучанию слов (каламбуры) — ну и, собственно, несоответствие между ожидаемым и случившимся как таковым, на чем строится большинство анекдотов. Но на самом деле неожиданность важна для любого из этих вариантов — если мы угадываем «соль» шутки заранее, то можем, конечно, оценить остроумие ее автора, но едва ли рассмеемся. Поэтому, кстати, юмористические рассказы, построенные на постоянном использовании одного и того же приема (даже если этот прием остроумен сам по себе), нельзя назвать удачными — фактор неожиданности пропадает, а с ним пропадает и смех.

В чем же состоят основные приемы стебушников? Максимум, на что они способны — это наутрирование,причем именно в вышеописанном стиле тупого однообразного повторения одного и того же приема. Но часто они не доходят даже до этого, и весь их, с позволения сказать, юмор сводится просто к тому, чтобысказать«гы-гы». Повторить серьезный тезис, но скорчить при этом глумливую рожу, подразумевающую «ну вы ж понимаете, что всерьез такое принимать нельзя».Почемунельзя, этого стебушник даже не попытается объяснить. Это в прежние времена на аргументы необходимо было отвечать аргументами — или же расписаться в собственном поражении. Теперь в ответ на доводы оппонента достаточно просто сказать «гы-гы!», а всякого, кто откажется смеяться, обвинить в отсутствии чувства юмора.

При этом реакция стебушника предельно примитивна и предсказуема. Неожиданность может возникнуть лишь в том случае, если мы не знаем, что перед нами стебушник — но такая неожиданность свидетельствует уже не о наличии, а об отсутствии остроумия.

В самом деле, в отношении сатиры и юмора всегда ясно, что это сатира и юмор (даже если перед нами и не лучшие их образцы). Стеб же может просто тупо дублировать серьезный текст (который, по мнению стебушника,смешон уже потому, что серьезен). Поэтому, — особенно в сетевых дискуссиях, где интонация и выражение лица скрыты от оппонента, — нередки ситуации, когда диспутант серьезно и подробно разбирает чужие тезисы, а в конце, словно извиняясь, вынужденно делает приписку: «Если все это, конечно, не стеб».

Уже одна подобная путаница показывает, что стеб отнюдь не безобиден. Он перестал быть просто развлечением для убогих, способных лишь гыгыкать в своем кругу над теми, кто умнее и образованнее их. Он активно проникает в культуру, разрушая ее изнутри. Он сделался моден, «гламурен», он превратился в фирменный стиль многих «культовых» фигур — от радиоведущих до писателей и режиссеров. В обществе активно насаждается идея, что всякая информация — это либо чей-то стеб, либо объект для стеба, а потому ни к чему не следует относиться серьезно.

Любые принципы, идеи, аргументы, права, свободы и все прочее — это только повод сказать «гы-гы».

При этом стёб — не нигилизм: нигилисты, опять-таки, «критикуя — предлагали». Всё же, что могут предложить стебушники — это «забей» и «не парься».

Стеб — это и не цинизм. Циники, упрощенно говоря, не верят в добро, но вполне серьезно относятся ко злу. Стебушники не способны и на это.

Стеб появился в период заката СССР и многими тогда воспринимался, как нечто позитивное, как форма «бунта против системы». В самом деле, когда единственной политикой в стране была «генеральная линия КПСС», аполитичность уже выглядела едва ли не диссидентством. А стебушники, естественно, стебались и над уныло-пафосным советским официозом.

Однако дальнейшие события показали, что им совершенно все равно, над чем стебаться.

Я крайне далек от теорий заговора и версий о всесилии спецслужб (на практике, а не в заказных романах, раз за разом демонстрирующих дремучий непрофессионализм). И все же зададимся старым вопросом — кому выгодно?

Очевидно, что у всякого государства диктаторского типа есть две модели поведения в идеологической сфере.

Наиболее типична тоталитарная модель. Правящий режим провозглашает некую идеологию единственно верной, и агрессивно «зомбирует» ею все население, начиная чуть ли не с младенческого возраста. От населения при этом требуется искренне и даже фанатично верить пропаганде, а всякий сомневающийся, не говоря уже об идейном противнике, подлежит репрессиям вплоть до физического уничтожения. В Средние века подобный подход практиковала церковь, в ХХ столетии наиболее последовательно он был реализован в коммунистических диктатурах.

История, однако, показала, что подобный идеологический фанатизм не может держаться слишком долго. Общество «перегорает» и приобретает иммунитет к патетическим лозунгам. Причем чем нагляднее расхождение между пропагандистским враньем о счастье и благоденствии и неприглядной действительностью (а таковое расхождение имеет место всегда, ибо, вопреки фантазиям неосталинистов, тоталитаризм — это прежде всего неэффективный менеджмент), тем быстрее это происходит. В итоге эффект пропаганды становится обратным — чем пафоснее лозунги в поддержку режима, тем яростнее и непримиримее оппозиционные настроения. В конце концов режим рушится.

Другая модель — внеидеологическая диктатура, чаще всего практикуемая различными хунтами и тому подобными режимами личной власти.

В этом случае режим как бы предлагает обществу сделку: «Мы не заставляем вас ни во что верить, маршировать на парадах и зубрить политинформации — а вы занимаетесь своими обывательскими делами и не покушаетесь на нашу власть. Можете даже поругивать нас на кухнях, главное, ничего при этом не предпринимать».

Конечно, на практике полностью внеидеологический вариант обычно не встречается — какой-то минимальный набор трескучих фраз о патриотизме, мудром национальном лидере и успехах (на худой конец — стабильности), достигнутых под его чутким руководством, все-таки присутствует. И более того — исправно действует на быдло (напомню, что это слово значит «скот»), то есть наиболее тупую и неразвитую часть народа, всегда покорно шагающую за своим пастухом и без колебаний и сомнений жрущую любое дерьмо, которое ему скармливают с экрана государственного телевидения (из репродуктора радио, со страниц газеты).

Но от более интеллектуальной части общества никто всерьез не требует верить этой пропаганде, которая, в отличие от солидно выглядящих наукообразных «измов» в идеологизированных диктатурах, вся сводится к одной нехитрой мысли: «Вот как нам повезло с Вождем!»

Таким образом, диктатуры первого типа делают ставку намаксимальную политизированностьнаселения, в надежде мобилизовать весь народ на свою поддержку — но в итоге выращивают на свою голову революционеров. Диктатуры второго типа, напротив, ставят намаксимальнуюдеполитизированность.Не будет политически активных — не будет фанатичной поддержки (быдло не в счет, оно завтра побредет за новым пастухом с той же готовностью, что и за прежним), но, главное, некому будет и делать революцию.

Вполне очевидно, что в России сейчас именно диктатура второго типа.

Так кому же в такой ситуации выгоден стеб?

О да, разумеется, стебушникам все равно, над кем стебаться — они гыгыкают не только над оппозицией, но и над властью. Однако, во-первых, в диктатурах, которые еще не вступили в фазу краха, власть сильна, а оппозиция слаба — так какому из двух противников, сильному или слабому, наносит больший вред одинаковый по силе удар?

А во-вторых, оппозиция представляет для стебушников куда более желанную мишень, чем власть описанного типа. Потому что у нее, оппозиции, в отличие от власти,естьидеология.Естьпринципы,естьидеалы,естьтеоретические (серьезные!) программы, есть люди, идущие на митинги (причем на такие митинги, где будут бить дубинками и кидать в автозаки) не ради двухсот рублей (что стебушнику близко и понятно), а ради какой-то там «пафосной зауми» типа избирательного права и свободы слова.

Словом, есть все то, чего стебушник не переносит.

При этом стебушник — совсем не обязательно дурак. Для дураков есть Первый и Второй каналы (а также и почти все прочие). Разрушительнее всего стеб действует как раз на интеллектуальную часть общества. Именно ей, свысока поплевывающей на примитивную государственную пропаганду, так важно внушить мысль, что относиться к чему-то серьезно, иметь твердую позицию, думать не только о наполнении желудка и кошелька, за что-то бороться, пытаться изменить мир к лучшему — это смешно и немодно, а всякий, считающий иначе, просто лишен чувства юмора и вообще отстал от жизни. Что высоких мыслей и гражданских чувств надо стыдиться. Что «гы-гы» — это универсальный аргумент в споре, и вообще иногда лучше жевать, чем говорить...

И, видимо, именно поэтому мы наблюдаем удивительный феномен — в то время как во всем мире (и Россия прежде тоже не была исключением) студенчество, вообще образованная молодежь, является самой политически активной частью общества, у нас эта категория почти поголовно состоит из «пофигистов», способных только стебаться.

Повторяю, я не сторонник теорий заговора и не считаю, что стеб был придуман в кремлевских и лубянских кабинетах. Я даже не берусь утверждать, что он координируется и подпитывается оттуда сейчас (хотя не поручусь и за обратное). Но, по крайней мере, вполне очевидно, комуобъективно выгоднаэпидемия стеба, какой бы ни была ее природа — и почему к дебильным «смехуечкам» не следует относиться терпимо.

...И вынужденная приписка в конце: нет, данная статья стебом не является.

* * *

Антитеза-2, или Фашизм не пройдет

Говорят, что все наместники - ворюги,Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

И.Бродский

Не стоит таращиться так, будто я - дебил,Пресекший у вас на глазах девятнадцать жизней.Мне просто иные лозунги ненавистнейТриады "прицелился, выстрелил и убил".

М.Щербаков

Пусть мне говорят, что я бирюк,Что симпатизирую убийцам,

Только хватит воспевать ворюгКак альтернативу кровопийцам.

Кровь - она, конечно, не вода,И убитым не восстать из праха,

Но приходит некий миг, когдаОтвращение сильнее страха.

Кровь достойней спермы и вина!Чем, покорность вознося коровью,

Погрязать в дерьме, как вся страна,Лучше уж умыться. Пусть и кровью.

Есть болезни пострашней простуд,Есть ресурсы поважней, чем деньги,

Потому что лучше Blut, чем блуд,Лучше строем, чем на четвереньки.

Лучше честно умереть в бою,Нежели гнить заживо в притоне!

И не пойте больше мне своюПошлую кантату в прежнем тоне:

"Никого не запрещаем - вотЧем мы лучше жаждущих порядка!"

Это все равно, что садоводТем гордился б, что не полет грядку.

Худо, если выполют не тех,А отнюдь не самый факт прополки,

Без которой культ тупых утехНепотребством заполняет полки.

И пускай заламывает бровьЛиберал трагически и страстно -

Можно согласиться и на кровь,Если кровь прольется не напрасно.

Но куда ни глянешь - жирный шпицВместо благородного зверюги,

Не осталось честных кровопийц!Все по совместительству - ворюги.